Меня не раз призывали расширить контекст, смотреть в европейском или, еще лучше, в мировом масштабе. Как удобно! Вы превращаете проблемы в абстракцию или находите стрелочника, так что в конечном итоге они как бы не касаются вас. Но проблемы-то существуют здесь и сейчас, на нашем пороге, и только тут можно их решить. Тем не менее любопытства ради окинем взглядом Европу в целом. Здесь быстро обнаруживаются и аналогии, и тьма другого. Различие в доминирующем положении и коммуникации внутри Германии как в зеркале отражает несхожесть Западной и Восточной Европы. Юстина Шульц, директор Западного института в Познани, пишет о развитии событий в Польше с 1989 года: «Неолиберальная модель развития предполагала импорт западных идей и подходов к их внедрению, которые часто мыслятся как безальтернативные. В результате местные знания и опыт оказались маргинализированы. Вытеснение отечественного истеблишмента международной технократической элитой неизбежно привело к иерархическим и патерналистским отношениям учитель – ученик, что скорее усилило, чем смягчило неравенство»[148]. Шульц также указывает, что на Западе «экономический успех ‹…› возведен почти в моральную категорию»[149]. Тот, кто имеет деньги и власть, да к тому же определяет дискурс, имеет и право поучать других, что и почему они делают неправильно. Но самое примечательное: такой тип правления еще и представляется морально превосходящим, moral grandstanding, par excellence, а люди верят – возможно придерживаясь протестантской этики, – что размер богатства напрямую связан с высокой нравственностью как приоритетной ценностью. Иван Крастев и Стивен Холмс считают, что это имеет отношение и к «продвижению посткоммунистической демократии» в ЕС: «По условиям вступления в ЕС, на страны Центральной и Восточной Европы оказывалось давление, чтобы они в рамках процесса демократизации придерживались политических стратегий, разработанных невыборной бюрократией из Брюсселя или международными финансовыми учреждениями. Полякам и венграм указывали, какие законы принимать и какую политику проводить, и в то же время делать вид, будто они не находятся под внешним управлением»[150]. Знакомо по личному опыту, не правда ли? Особенно в сфере коммуникации. Поговорите с поляками, чехами или венграми – у них в этом плане нет иллюзий. Хотя их государства и члены Евросоюза, говорить они могут только о собственных проблемах, а не общеевропейских, которые остаются уделом исключительно Германии и Франции. Так и восточному немцу дозволено говорить о Востоке, но не обо всей Германии, потому что это полномочия западного немца[151]. Может быть, по этой причине Восток «упрямо» нащупывает свой путь. Когда Венгрия пытается уйти от такой асимметрии, пусть даже через разрушение демократии, – это крайне тревожный симптом.

Если сделать еще шаг назад, то мораль, которую Запад постоянно ставит себе в заслугу, предстанет не в таком уж привлекательном свете. Глядя на успешное примирение Франции с Германией и объединение Западной Европы после Второй мировой войны, венгерский писатель и лауреат Нобелевской премии Имре Кертес размышляет о причинах, приведших к этим позитивным событиям, в эссе, опубликованном в 1999 году. Приведу пространную цитату, поскольку в ней прекрасно описаны коммуникационные, интерпретационные и номенклатурные расхождения между Западной и Восточной Европой, сохранившиеся и по сей день: «Прежде чем я поддамся соблазну нарисовать радужную картину, не худо заметить, что внешняя безопасность Западной Европы, сколь бы эффективной она ни казалась, возникла на аморальной основе – если под аморальностью мы понимаем пренебрежение собственными, нами же установленными нравственными нормами. С нашей точки зрения из-за Стены или из-за железного занавеса, не было никакой солидарности с маленькими государствами, безжалостно и без каких бы то ни было условий брошенными под ноги матерому каперу Востока, сталинскому Советскому Союзу, и безнравственно выглядит то, с каким пафосом в угоду самодовольной конформности это деяние потом объявили незыблемой основой западной стабильности и мира во всем мире. Возделывать свой сад под сенью позорного ‹…› соглашательства, наверное, приятное и даже полезное занятие, но сомнительно, чтобы европейская идея процветала в таком саду. Как мало тут процветания, показывают дотошные, почти десятилетие длящиеся подсчеты, во сколько обойдется Евросоюзу расширение на Восток – свидетельство трезвого рассудка, но омертвевших сосудов и окаменевшего сердца. Да, так это и воспринимается оттуда, где я пишу эти строки, с берегов Дуная, Молдовы и Вислы»[152]. На Западе давно воцарилось безразличие к европейскому Востоку. Только конфликт между Россией и Украиной как-то изменил ситуацию.

Что касается Восточной Европы, должен признаться: лично мне Польша и Чехия гораздо ближе, чем, например, Франция или Италия, просто в силу их географической близости. Это страны, где я не раз бывал ребенком и подростком, страны, с народами которых я пережил опыт диктатуры в «тюрьме народов социалистического лагеря» (Имре Кертес) и где меня всегда встречали с гостеприимством и радушием. Между тем не разделять знаменитую немецкую тоску по Италии сродни святотатству[153], а пренебрегать Францией – значит все еще стоять на ступени дремучего варварства. Иногда ради развлечения или эксперимента я позволяю себе усомниться в том или другом или в обоих постулатах сразу, что повергает образованного западного собеседника в ужас, а то и заставляет задуматься о моем душевном здоровье – о моей способности отвечать за свои слова вопрос даже не поднимается. Презрение, каким меня при этом окатывают, направлено, разумеется, не только на меня лично, но и на все страны восточнее Востока Германии. Если я и соберусь снова поехать на Запад, то в Англию или США, потому что среди пуритан я чувствую себя атеистом и одновременно архипротестантом, ведь вырос я не просто в ГДР, а в Тюрингии, в самой глубокой протестантской глубинке.

Предыдущие рассуждения элементарно подкрепляются цифрами и фактами. В частности, недавними социологическими исследованиями 2020 и 2022 годов[154], которые подтверждают всякого рода механизмы отстранения и масштаб дискриминации. Так, авторы исследований фиксируют серьезный дефицит представительства восточных немцев в большинстве социальных сфер. Лишь в политике наблюдается корректное соотношение: доля восточных немцев в населении оценивается в 19 процентов, на них приходится 19 процентов политиков восточно-немецкого происхождения, правда, в основном в региональном руководстве. В других отраслях цифры значительно меньше. Среди армейского генералитета показатель идеальный – 0,0 процента, в науке – 1,5, а в судебной системе – от 2 до 4[155]. То есть с 2016 года и без того низкие показатели стагнировали, а то и снизились! Судя по всему, процедуры отстранения наращивают темп и проходят все эффективнее, достигая вожделенного полного исключения. Причина того, что в политике сохраняется более или менее приемлемое соотношение, заключается в реальном действии демократических процедур,